Слово об университете профессора Бондарева

 Предлагаем вашему вниманию биографическое эссе профессора Бондарева "Слово об университете".  

Московский государственный лингвистический университет, в стенах которого прошла вся моя сознательная жизнь – от студента первого курса переводческого факультета до профессора кафедры отечественной и зарубежной литературы, – воспринимается мною сегодня как вестник судьбы, развертывающей в причинно-следственный ряд череду биографических событий. Научно-образовательный статус МГЛУ приучает к неустанному «бдению и бодрствованию» – каждодневному труду по овладению знаниями и профессиональными навыками. Переход студента на очередной курс обязывает его подниматься на более высокий уровень когнитивного мышления. Интенсивность образовательного процесса не снижается вплоть до итоговой аттестации и защиты выпускной квалификационной работы. И выйдя из университета, дипломированный специалист продолжает развивать заложенный в него студенческими годами креативный потенциал. Что касается преподавательской работы в МГЛУ, то требования к профессиональной компетенции год от года лишь возрастают. Учеба в аспирантуре спонтанно выливается в непрерывный сбор, переработку и концептуальную организацию сведений по выбранной и утвержденной теме исследования. Защиты кандидатской и докторской диссертаций, выступления с докладами на форумах и конференциях, публикации статей, пособий, учебников и монографий выстраиваются в этапы пути, увлекающего к скрывающейся за горизонтом недосягаемой цели. Трансценденция незавершимого процесса познания всегда превосходит скромные результаты даже больших затраченных усилий. Коврин, герой повести А. П. Чехова «Черный монах», незадолго до смерти от легочного кровотечения «думал о том, как много берет жизнь за те ничтожные или весьма обыкновенные блага, какие она может дать человеку. Например, чтобы получить под сорок лет кафедру, быть обыкновенным профессором, излагать вялым, скучным, тяжелым языком обыкновенные и притом чужие мысли, – одним словом, для того, чтобы достигнуть положения посредственного ученого, ему, Коврину, нужно было учиться пятнадцать лет, работать дни и ночи, перенести тяжелую психическую болезнь, пережить неудачный брак и проделать много всяких глупостей и несправедливостей, о которых приятно было бы не помнить». В вечных учениках у филологической науки меня удерживает диалог между живущими самостоятельной жизнью произведениями классической литературы и накапливаемым культурой историческим опытом. Эффект «остранения» (Новалис), возникающий в результате познавательных взаимоотношений литературы и истории, открывает в знакомых сюжетах новые грани смыслов. «Знания есть у того, у кого есть вопросы», – постулирует философская герменевтика. Каждому поколению даруется преимущество избытка видения, позволяющее продуктивно проблематизировать нарабатываемые гуманитарными науками подходы. Спонтанно вспыхивающие в аудитории обсуждения актуализированных временем фабульных, а, следовательно, – и жизненных конфликтов, проливают неожиданный свет на излагаемый лектором материал. Генерируемые заинтересованными участниками дискуссий вопросы превращают лектора из посредника между дисциплиной и студентами в посредника между студентами и дисциплиной. В итоге в выигрыше оказываются и обучающиеся, и обсуждаемые произведения, и истолковывающее их литературоведение. Сошлюсь на один из примеров моего преподавательского опыта, иллюстрирующий логику расширения жанровых границ художественного произведения по мере его погружения в культурно-исторический контекст. Излагая студентам факультета английского языка проблематику шекспировских «трагедий власти» – «Гамлета», «Короля Лира» и «Макбета», – я процитировал фрагмент из тезисных набросков М. М. Бахтина «Изменения и дополнения к Рабле» (1944). В них создатель концепции смеховой карнавальной культуры отметил трагическую серьезность «надъюридического преступления», совершаемого стихийно самоутверждающейся жизнью: «Продление жизни (сверх положенного ей предела) и увековечение ее возможно лишь ценою убийства (в пределе – убийства сына, убийства детей, мотив избиения младенцев)» . За примером я обратился к древнегреческому мифу о Кроносе – аллегории времени, пожирающего своих детей, – образ которого был воссоздан на полотне Питера Пауля Рубенса и на настенной росписи «Дома глухого» Франсиско Гойи. Одна из студенток отметила, что охваченный дьявольским ожесточением Сатурн Гойи выглядит кровожаднее Сатурна на полотне Рубенса, опровергая своим каннибализмом прекраснодушные представления об эволюционном «смягчении нравов». И поставила под сомнение правомерность введенного Бахтиным различия между юридическим и надъюридическим преступлением: «На мой взгляд, – сказала она, – все кровавые преступления в равной степени бесчеловечны и подлежат суровому уголовному наказанию». Я ответил, что М. М. Бахтин, как я его понимаю, использовал свой неологизм для характеристики «витального порыва», которым одержима индивидуальная самоутверждающаяся жизнь, противящаяся закону вечного обновления. Ведь в уголовном кодексе нет статьи, предусматривающей наказание за присущее всему живому стремление беспредельно длить свое физическое присутствие в мире. Если юридическое преступление бросает вызов общественным установлениям, то надъюридическое преступление противится законам природы. В специфической сфере «природной юрисдикции», – продолжал я, – даже любящие дети – «преступники», поскольку им суждено пережить своих родителей. Но и родители, не желающие мириться с законом смены поколений, могут вступить в психологический конфликт со своими детьми. О нем повествует рассказ Максима Горького «Нунча» из цикла «Сказки об Италии». Нуча, молодая торговка овощами, яркая красавица, неутомимая танцовщица, восхищавшая всех жизнелюбивым нравом и неиссякаемым весельем, неожиданно натолкнулась на вызов со стороны своей незаметно повзрослевшей и на удивление расцветшей дочери Нины: «Мама, ты слишком заслоняешь меня от людей, а ведь я уже не маленькая и хочу взять от жизни свое! Ты жила много и весело, – не пришло ли и для меня время жить?» – с наивной жестокостью юности заявила Нина. Как мать Нунча гордилась достоинствами Нины, но как женщина инстинктивно воспротивилась вытесняющей ее из жизни молодой девичьей красоте. И вызвала дочь на поединок: «Мы пробежим с тобою отсюда до фонтана трижды туда и обратно, не отдыхая, конечно...». Нунча выиграла забег и долго еще на радостях, до самой темноты, отплясывала огненную тарантеллу, празднуя победу над юностью. Но вдруг, «коротко вскрикнув и всплеснув руками», рухнула наземь, «как подкошенная», и умерла от разрыва сердца. Мне показалось, что я справился с истолкованием философско-антропологической позиции М. Бахтина. Да и воцарившееся ненадолго молчание аудитории засвидетельствовало, что студенты погрузились в размышления над смыслом приведенных примеров. И все же меня не оставляла тревога внутренней неудовлетворенности. Своевольно множащиеся ассоциации подводили к выводу, что мой ответ нуждался в более основательной культурно-исторической аргументации. Для релятивизации двух типов преступлений следовало ввести в теоретический обиход понятие мотива, которым руководствовались герои шекспировских «трагедий власти». В трактате «Дух законов» Монтескье показал, что реальная власть зиждется на собственности. Этого не осознавал наивно патриархальный король Лир. Раздав дочерям в приданое свои земли, он лишил себя собственности, а вместе с ней – и власти. В результате лицемерная «театральная свита» в лице Реганы и Гонерильи, освободившись от корыстных мотивов, «разлюбила отца», перестала «играть короля», изгнала его в дождь и холод под открытое небо, свела с ума, морально и физически уничтожила. Злые дочери совершили по отношению к отцу юридическое преступление. Клавдий или Макбет, устранявшие легитимных монархов с намерением занять их престол, также совершали юридическое преступление. Аналогичным был и состав преступления Кроноса, пытавшегося воспрепятствовать предначертанному восхождению Зевса на Олимп. Но одновременно этот представитель второго поколения древнегреческих богов совершал и «подъюридическое» преступление в «правовой среде» животного мира. Подъюридически преступным был «доморальный», по терминологии Ф. Ницше, период человеческой истории, «когда достоинство или негодность поступка выводились из его следствий: поступок сам по себе так же мало принимался во внимание, как и его происхождение» . «Сам по себе» инстинктивный поступок совершался в состоянии аффекта, доминировавшего над сознательным проектом. Яростные схватки между дикарями мало чем отличались от животных разборок. Они имели место в эпоху «патриархальной орды» (З. Фрейд), когда отец уничтожал сыновей, не желая уступать им свою лидирующую роль самца. Когда же после отцеубийства патриархальную орду сменил «братский клан», в многострадальный мир человеческой истории вошли тотемы и табу, а вместе с ними – мораль, этика и правовое сознание. Убившие отца братья расплатились за свое преступление угрызениями совести, психологически подготовившими миф об Эдипе. «Место патриархальной орды, – обосновывает свои психоаналитические интуиции З. Фрейд, – занимает братский клан, обеспечивший себя кровной связью. Общество покоится теперь на соучастии в совместно совершенном преступлении, религия – на сознании вины и раскаяния, нравственность – отчасти на потребностях этого общества, отчасти на раскаянии, которого требует сознание вины» . В работе «Травма рождения» (1924) Отто Ранк расширил фрейдистское истолкование комплекса Эдипа как невротического переживания запрета на инцест. Перспектива положительного «снятия» амбивалентного состояния неопределенности – потребности возвратиться в «рай» пренатального существования и страхом вновь пережить ужас выхода из материнского лона – побуждает Ego удаляться от матери по направлению к самоактуализации в культуре. «”Я”, отступившее перед преградой, образованной страхом, – теоретизирует О. Ранк, – чувствует, что нужно двигаться все дальше вперед в поисках рая, но не в прошлом, а в мире, созданном по образу матери». Психоаналитическая гипотеза Ранка объясняет библейский миф о грехопадении необходимостью постнатального самообретения человека в истории. Миф об Оресте, отразивший экзистенциальную потребность человечества покинуть циклический миф о вечном возвращении и вступить на путь эволюционной истории, вступает в культуру как защитная реакция пробуждающейся самости, катарсически разрешающей инцестуозную драму Эдипа. Спонтанному личностному росту предстояло развеять колдовские чары материнского лона, вывести Ego из-под гнета отцовского права и создать условия для самоидентификации. Подъюридическая приверженность старости бессрочному физическому существованию провоцирует преступное юридическое честолюбие самоутверждающейся юности. Такова трагическая диалектика «Скупого рыцаря» А. С. Пушкина. Животная привязанность барона к шести заполненным золотом сундукам – символам социального могущества – возбуждает в Альберте инстинкт отцеубийцы, сулящий ему «досрочное» вступление в права наследника. Подъюридическое преступление отца против законов природы инициирует юридическое преступление сына против законов общества. Реакция герцога на совершенное Альбертом словесное отцеубийство констатирует взаимообусловленность юридического и подъюридического преступлений: «Ужасный век, ужасные сердца!» Преступление отцеубийства вырастает в символическое отрицание порождающего социальные конфликты имущественного неравенства. Складываются исторические условия для преодоления юридического преступления посредством надъюридического бунта против отживающих государственных институтов. Идеей подорвать этические основы власти загорелся теоретизирующий революционер Раскольников. Однако сужавший его мировоззренческий кругозор персонализм не позволял ему осознать, что общественное движение наполеоновского масштаба нуждалось в «революционной ситуации», при которой низы больше не хотят жить как прежде, а верхи уже не могут управлять как прежде. Поэтому убийство Родионом Романовичем старухи процентщицы и ее слабоумной сестры было квалифицировано судом как банальное уголовное преступление, в наказание за которое ему пришлось отбывать срок на каторге. Да и в буржуазном обществе, которому, по логике смены общественно-экономических формаций, предстояло прийти на смену феодальному, Раскольникову также не нашлось бы места, способного удовлетворить амбициозность его идеального Я. В такие, приблизительно, дифференцирующие и релятивизирующие формы облекалась на протяжении десятков лет моя научно-педагогическая рефлексия. Нет сомнений, что она развивалась бы менее увлекательно, если бы провоцирующие вопросы думающих студентов не побуждали вживаться в культурно-исторический контекст, генерирующий проблематику архетипических сюжетов классических образцов отечественной и зарубежной литературы.